Пессимизм разума — оптимизм воли. Арабский мир послезавтра

Продолжающаяся в Арабском мире глубокая политическая трансформация предполагает значительную поливариантность долгосрочного развития региона. Одни существующие сегодня сценарии предрекают тотальную архаизацию Ближнего Востока, полную утрату им субъектности в мирополитической системе. Другие, напротив, обещают быструю реинтеграцию региона, например, под религиозно-политическими знаменами, его дальнейшую социально-экономическую модернизацию и, соответственно, рост его веса в мировой политике.

Учитывая открытость перспективы, вероятно, имеет смысл сконцентрироваться на двух определяющих параметрах развития — во-первых, на социально-экономических трендах и, во-вторых, на перспективах преодоления текущей конфликтности и сценариях постконфликтной эволюции.

Конечно, 100 лет, обозначенные в названии проекта, — не более чем поэтическая метафора. На самом деле с большей или меньшей определенностью можно говорить о двух гораздо более близких горизонтах прогнозирования.

Один из них — пять-десять лет с сегодняшнего дня.

Положим, очень скоро кто-то выиграет, а кто-то проиграет в громыхающих на Ближнем Востоке гражданских войнах. Положим также, что прямо завтра или всего через год раздирающие этот мир конфликты окажутся если не урегулированы, то хотя бы заморожены.

Тогда странам региона понадобится порядка пяти лет лишь, чтобы определить основные параметры новой региональной конфигурации.

Если же в ближайшие годы не удастся нормализовать ситуацию в Сирии и Ираке, если не будут приложены серьезные усилия для прекращения насилия и укрепления государственности в Ливии, если не возобновится национальный диалог в Йемене, — проще говоря, если все останется по-прежнему и войны в этих странах примут затяжной характер, — завершение региональной трансформации растянется еще как минимум лет на десять.

Наконец, если нынешние конфликты распространятся на пока ими не затронутые страны, включая демонстрирующие относительную устойчивость к потрясениям монархии Персидского залива, Иорданию, Алжир и вроде бы стабилизировавшийся после двух революций Египет, то окончания турбулентности можно будет ждать еще дольше. 

Система, которая сформируется к концу этого периода — то есть ориентировочно к 2030 г. — вероятно, сможет просуществовать несколько десятилетий (30–50 лет), пока Ближний Восток вновь не придет в движение, разбираться с последствиями которого придется уже новым поколениям.

Таким образом, долгосрочная перспектива может относиться к периоду примерно с 2030 по 2070 гг. А значит, второй возможный горизонт прогнозирования — это приблизительно 2050 г.

При всей размытости столь отдаленной перспективы о некоторых вещах все же можно говорить с определенной долей уверенности.

Социально-экономические детерминанты

Через несколько десятилетий государства — экспортеры нефти лишатся тех преимуществ, которыми они пользуются сегодня на мировом энергетическом рынке. Пик нефтедобычи они уже прошли, и, соответственно, им придется либо развивать альтернативные источники энергии (прежде всего солнечной), либо кардинально перестраивать свою экономику, диверсифицируя ее и отказываясь от энергетической доминанты. По этому пути уже идут малые государства Залива, например, Бахрейн. Однако насколько его готовы повторить другие, остается под большим вопросом.

Если они не смогут адаптироваться к новым условиям, эти страны ждут серьезные испытания: экономическая деградация, рост конфликтности, архаизация и без того достаточно традиционных социумов, их политическая радикализация. Наибольшему риску здесь, конечно, подвергается Саудовская Аравия, которая, впрочем, может столкнуться с описанной проблемой и раньше. Уже сегодня королевство способно выполнять свои социальные обязательства лишь при довольно высоких ценах на нефть. Характерно, что впервые за многие годы Саудовская Аравия входит в 2016 г. с дефицитным бюджетом.

Если в предстоящие годы политическая элита, институты и общество продемонстрируют относительную устойчивость к внутренним и внешним вызовам, а правящий класс сможет продолжить модернизацию, распространив ее на социальную и политические сферы, королевство, вероятно, сумеет успешно трансформироваться и занять новую нишу в мировой экономической и политической системе.

Однако на пути к реализации этого оптимистического сценария остаются два очевидных препятствия. Сохраняющаяся архаичность политических институтов в условиях социальной модернизации ведет к росту косности и неповоротливости системы и снижает ее способность отвечать на внутренние вызовы. Отсутствие же современных гражданских институтов ведет к отчуждению общества от власти. Совокупность этих двух факторов лишает правящий класс мотивации к переменам, заставляя видеть в них главным образом источник угроз, а не возможность укрепления системы.

Для стран Северной Африки, и прежде всего Магриба, ключевую роль будет играть динамика их отношений с Европой. При благоприятном развитии событий можно прогнозировать укрепление их социально-экономического взаимодействия и в перспективе даже частичную экономическую интеграцию. При неблагоприятном варианте (в том числе в случае роста кризисности в ЕС) Магриб рискует быть отброшенным назад в своем социально-экономическом развитии, что повлечет за собой рост социальной напряженности и, возможно, политическую деградацию.

Все более острой ресурсной проблемой региона будет становиться дефицит воды, уже сегодня предопределяющий конфликтность на всех уровнях — от локального до межгосударственного. Определенные ресурсы для компенсации этого дефицита есть у государств Северной Африки (за счет использования подземных вод) и у ряда других стран. Однако насколько реальным окажется использование этих запасов в случае долгосрочного сохранения политической нестабильности в регионе, непонятно. Если решения проблемы воды найдено не будет, можно прогнозировать рост конфликтности, как минимум, в египетско-суданских, сирийско-израильских, сирийско-турецких, саудовско-йеменских, саудовско-иорданских и палестино-иордано-израильских отношениях.

Если обратиться к собственно социальной сфере, то можно с уверенностью сказать, что через сорок лет арабский мир столкнется с новым демографическим кризисом. Те, кому сейчас 25 лет, достигнут пенсионного возраста. Именно это поколение сегодня составляет тот самый «молодежный бугор», проблемы с неустроенностью которого на рынке труда и стали одной из причин «арабской весны» в Тунисе, Египте и других странах. Таким образом, к рассматриваемому моменту существенно вырастет экономическая нагрузка на экономически активное население региона, что может способствовать дальнейшему росту социальной напряженности.

Еще одним фактором, сохраняющим прямое влияние на социальное развитие в регионе, необходимо признать систему гендерных и сексуальных отношений. В случае сохранения нынешнего тренда архаизации социальной сферы, включая специфические (и ранее не свойственные большинству арабских обществ) представления о социальной роли женщины и норме отношений между полами, во многом лежащие в парадигме салафиcтского дискурса, в ближайшие годы будет продолжаться фрустрация арабской молодежи на этой почве. Невозможность вести нормальную сексуальную жизнь до вступления в брак и одновременное повышение брачного возраста (прежде всего по экономическим причинам) в совокупности с усилением гендерной сепарации станут источником как социальной напряженности, так и повышенной общественной агрессии.

Наконец, необходимо упомянуть о возможной трансформации социальной роли религии, которая оказывает в регионе существенное влияние сегодня и, по всей видимости, сохранит его и в будущем. Если в арабских странах не будет сформулирована новая привлекательная идеология (а по всей видимости, не будет — уже не по региональным, а по глобальным причинам, связанным со снижением роли идеологий в современном мире вообще), религиозный дискурс и конфессиональные идентичности сохранят свою роль основного источника вдохновения и производства смыслов для интеллектуальных элит. При этом, вероятно, усилится дифференциация интерпретаций религиозных текстов.

В целом религиозная трансформация будет зависеть от социальной трансформации.

В странах, дальше других прошедших по пути модернизации, «врата иджтихада» (права на свободное толкование священных текстов) будут распахиваться все шире, что способно привести к индивидуализации религии и отчасти, возможно, даже к ее приватизации.

Так, Тунис при благоприятном развитии событий сможет развивать национальную традицию умеренного ислама, заложенную школой Садикийи в XIX в.

Египет в случае решения ряда экономических проблем и усиления модернизационного тренда может обратиться к наследию Мухаммеда Абдо и других реформаторов начала ХХ в.

Конфессиональная эволюция Марокко, вероятно, будет связана с развитием суфийских школ, противостоящих архаике салафизма. Впрочем, здесь возможен и прямо противоположный вариант — противопоставление «современного» салафизма (в духе реформаторов начала ХХ в.) «архаичному» суфизму.

Вне зависимости от конкретных и всегда зависящих от местной специфики вариантов развития, во всех устойчиво модернизирующихся арабских обществах религия может занять примерно то же место, что и в англосаксонских государствах. Сами же эти общества в результате смогут вырваться из «тенет исламского разума», описанных Мухаммедом Аркуном, и обратиться к традиции исламского индивидуализма.

Однако понимаемая таким образом религия перестает быть основой общих ценностей, что грозит атомизацией обществ и появлением множества линий раскола.

Вместе с тем в странах, которым суждено пройти непростой путь постконфликтного восстановления, роль конфессиональной идентичности останется очень высокой, а религия сможет стать основой воссоздания государственности и системы социальных отношений. В них больше вероятность развития ислама салафитского толка, социоцентричного, эффективно консолидирующего и мобилизующего общество, не просто придающего горний смысл земному человеческому бытию, но и наделяющего этот смысл высшей социальной ценностью. Однако хотя на раннем этапе постконфликтного восстановления обществ подобные интерпретации религии окажутся чрезвычайно востребованными, постепенно может выявиться их тормозящая роль в социальном развитии.

При этом для всего региона сохраняется тенденция к конфессиональной гомогенизации общества и вытеснению конфессиональных меньшинств — на что, впрочем, оказывают влияние не события 2050 г., а специфика текущих конфликтов.

Динамика конфликтности и дифференциация государств

Динамика развития разных стран Ближнего Востока станет еще одним фактором, определяющим характер развития региона в целом. Разумеется, при любом развитии событий в арабских странах сохранятся многие узлы социально-экономических, политических, религиозных и иных противоречий и дисбаланс развития, которыми обусловлена особая уязвимость региона перед лицом внутренних и внешних вызовов. Их наличие позволяет постулировать высокую вероятность возникновения социальных и политических кризисов, конфликтов разной степени интенсивности в большинстве стран региона, включая внешне стабильные сегодня Алжир, Египет, Саудовскую Аравию и др. Однако если предсказывать зарождение новых конфликтов бессмысленно, то динамика развития уже протекающих — ливийского, сирийского, йеменского и других, менее интенсивных — очевидно окажет влияние и на карту региона, и на весь характер его развития на годы вперед.

Для каждого из конфликтов может быть реализован один из трех сценариев.

Позитивный сценарий предполагает восстановление государственности и институтов управления.

Умеренно негативный — фактическое дробление государств, в том числе посредством их формальной (кон)федерализации, которая в результате слабости или дисфункциональности институтов в реальности приведет к утрате центром контроля над периферией, к постепенному формированию на периферии альтернативных центров власти и к сецессии. При таком развитии событий Ливия может разделиться на два или три государства (скорее на два), Йемен — на два государства, Сирия — как минимум на три, хотя эксперты называют вплоть до дюжины возможных вариантов. Отдельные части распавшихся государств могут войти в состав ныне существующих: Киренаика — присоединиться к Египту, сирийский Курдистан — объединиться с иракским и т.д.

Результатом дробления станет формирование слабых и даже нежизнеспособных государственных образований, лишенных экономических ресурсов развития. Дефицит ресурсов и слабость институтов приведут к обострению борьбы в элитах, новому росту конфликтности и, возможно, к дальнейшему дроблению.

Наконец, третий, еще более негативный сценарий предполагает многолетнее сохранение конфликтности, полную деградацию институтов государственной власти и нарастающую архаизацию обществ.

Последние два сценария допускают высокую вероятность распространения конфликтов на территорию соседних стран: Иордании, Ливана, Турции и Саудовской Аравии в сирийско-иракской зоне; в Тунис с Алжиром — в магрибинской зоне. Впрочем, в Магрибе подобный исход кажется чуть менее вероятным по чисто географическим причинам: обширные и малонаселенные территории Северной Африки снижают концентрацию угроз.

Однако даже при самом позитивном развитии событий полное экономическое восстановление охваченных конфликтами стран, очевидно, займет не год и не два, а в лучшем случае десять — двадцать лет. В далекой перспективе мы все равно столкнемся с архаизированными обществами, которым придется фактически заново воссоздавать свои экономические и политические структуры.

В случае же возобладания позитивного или хотя бы не самого негативного тренда усилится экономическая, социальная и политическая дифференциация стран региона. В странах, счастливо избежавших втягивания в воронку конфликтов или сумевших из нее выбраться относительно быстро и безболезненно, будет продолжаться развитие государственных институтов и гражданского общества, продолжится и усилится социальная модернизация.

Основных кандидатов на такой путь сегодня три: Марокко, Тунис и Египет. К ним можно добавить Алжир и малые государства Залива — прежде всего Бахрейн, ОАЭ и, возможно, Кувейт. Конечно, в каждом из этих государств процесс будет идти по-своему.

Страны Магриба, по всей видимости, продолжат перенимать опыт модернизации у Европы, хотя и сохранят свои специфические черты. Пока что дальше всех по пути модернизации продвинулся Тунис. Здесь уже есть сформированное гражданское общество и реально функционирующие демократические институты, а традиционные элементы и в системе политических отношений, и в экономике, и в социальной структуре проявляются меньше, чем в других странах. Несмотря на сегодняшнюю хрупкость внутриполитической ситуации в стране, аутентичность и глубокая укорененность гражданских институтов дают Тунису неплохие шансы на успешное развитие при благоприятной региональной обстановке и снижении уровня внешних угроз.

Алжир в случае начала реальных реформ в ближайшем будущем может повторить тунисский путь модернизации, реализация которой здесь, как и в Египте, будет осложняться проблемами социально-экономического развития: большой долей неграмотного населения, высокой бедностью, сильными традиционными социальными институтами и т.д. Учитывая определенную схожесть политических систем Египта и Алжира (заметная роль армии и спецслужб, высокая централизация власти и т.д.), оба государства останутся президентскими республиками, причем консервативный элемент в них будет более заметен, чем в Тунисе.

Наконец, в Марокко, вероятно, продолжится процесс делегирования полномочий от монарха к парламенту и правительству, и в результате традиционные элементы династической власти превратятся в элемент декора политической системы. Правовые нормы в стране продолжат приближаться к европейским стандартам, что, однако, может привести в какой-то момент к росту внутренних противоречий. Постепенная европеизация политической системы и развитие социальной сферы повлекут за собой и модернизацию общества. Следствием этого станет, во-первых, постепенная десакрализация монархии и вообще снижение авторитета королевского дома, а во-вторых — рост требований большего политического участия со стороны общества. Вместе с тем, как только модернизация поставит под угрозу интересы монархии, последняя, не готовая отказаться от своих экономических и прочих интересов, вынуждена будет занять охранительную позицию, сделав ставку на традиционные основания власти. Все это может в будущем привести к серьезному росту конфликтности.

В малых государствах Залива процесс будет идти несколько иначе — как из-за слабости европейского влияния, так и из-за изначально более низкого уровня их социальной и политической модернизации. Конечно, получившая западное образование молодая элита, уже начавшая приходить к власти в этих странах, вполне способна выступить в роли прогрессора. Воспользовавшись пока еще сохраняющимися экономическими преимуществами, она может ускорить модернизационные процессы, приложив усилия, в том числе, к укреплению государственных институтов и (с гораздо меньшей вероятностью) к развитию институтов гражданского общества. В этом случае в сорокалетней перспективе, то есть приблизительно к 2056 г., эти государства сохранятся как монархии, однако роль законодательной власти и гражданского общества станет выше. Вместе с тем и традиционные элементы управления, и традиционные ценности будут в них ощущаться сильнее, нежели в том же Марокко.

Несмотря на то, что в отдельных арабских государствах могут быть реализованы разные сценарии, от позитивных до самых негативных, сохранение определенного регионального единства делает невозможной полную изоляцию одних стран или субрегионов от других. Соответственно прогнозировать возможность реализации тех или иных сценариев в чистом виде не представляется возможным.

Региональная перспектива

Облик региона во многом будет определяться не в последнюю очередь и протекающими в нем интеграционными процессами. Сегодня здесь есть три потенциальных очага субрегиональной интеграции: Персидский залив, Левант с Ираком и Магриб.

В первом из них интеграционные процессы в рамках Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива уже зашли дальше, чем где бы то ни было на Ближнем Востоке. В случае благоприятного развития событий в странах Совета эта тенденция сохранится. Однако даже в далекой перспективе процесс вряд ли пойдет по пути выстраивания сильных наднациональных политических институтов. Скорее основное внимание будет уделяться экономическому, военному и, возможно, правовому сотрудничеству государств. Боязнь утратить политический суверенитет еще долго будет определять их подходы к интеграционным процессам.

В Леванте и Ираке интеграционный процесс если и будет запущен, то протекать ему предстоит в крайне сложных условиях посткризисного развития субрегиона и частичной утраты его странами самостоятельности на мировой арене. Хотя экономическая интеграция здесь кажется малоперспективной, какие-то формы интеграции политической — например, через создание большой субрегиональной конфедерации — могут оказаться востребованными как раз для снижения конфликтности и для решения проблем переформатирования карты. Вообще же если на глобальном уровне продолжится кризис национальных государств и сохранится тренд на их замену какими-то иными региональными политическими образованиями, то реализация в Леванте идей демократического конфедерализма может оказаться многообещающей.

Наконец, в Магрибе интеграция по оси Восток-Запад кажется малоперспективной. Политические системы государств региона одновременно и разнообразны и, в основном (кроме Ливии), самодостаточны, а экономики их мало связаны друг с другом. Более вероятно развитие каких-то форм прежде всего экономической интеграции в рамках Средиземноморья, по оси Север-Юг.

По всей видимости, Магриб и в отдаленной перспективе сохранит зависимость от внерегиональных центров силы. Частично размывание суверенитета будет, конечно, связано с интеграционными процессами, более глубокой интеграцией арабских стран в мировую экономическую систему и другими аспектами глобализации. Однако еще одним источником зависимости станет потребность стран, переживших глубокие потрясения и конфликты, в значительной экономической помощи, что в свою очередь наложит на них обязательства перед донорами.

Все это рисует если и не мрачную, то довольно тревожную картину будущего, наполненного конфликтами, социально-экономическими угрозами и политическими неурядицами. Преодоление грядущих вызовов потребует от арабского мира прежде всего способности к поиску креативных идей и новых интеллектуальных решений, способности воспринять существующий сегодня мировой опыт модернизации и развития государственности. Определенным ресурсом здесь могут стать мощные арабские общины, проживающие сегодня на Западе, — быстро модернизирующиеся, но сохраняющие свою историко-культурную и конфессиональную идентичность. В случае возникновения в их среде идеологии возвращения, в условиях торжества консерватизма и усиления тенденции к изоляционизму в странах Запада эти арабские репатрианты в будущем могли бы оказаться аутентичными прогрессорами, которые бы сумели одновременно способствовать и ускоренному развитию арабского мира, и его социально-политической гармонизации.

Василий Кузнецов
К.и.н., руководитель Центра арабских и исламских исследований ИВ РАН, эксперт РСМД